Моей жене, которая показала мне,
как из любви рождаются новые миры.
Потерянная память
Тусклый огонек в закоптившейся керосиновой лампе робко танцует, отбрасывая на стену беспокойные тени. Его ущербный свет выхватывает из сгустившегося мрака отсырелую кирпичную кладку и грубо отесанный стол. В соседней комнате потрескивает огонь, который натужно пытается согреть наше жилище этой морозной ночью. От почти что невидимого в темноте окна веет зимним холодом. Я поправляю накинутый на плечи плед, плотнее заворачиваю его вокруг шеи, и берусь за перо.
Толстая книга с символом богов на обложке лежит на краю стола. Исконный текст вымаран с пергамента ее страниц. Она чиста от лжи. Она готова принять мою память. Память человечества.
Раздобыть материал для письма было также непросто, как и опасно, однако я считаю своим долгом записать все то, что знаю. То, что я не должен был знать, и многое бы отдал за то, чтобы этот несчастливый рок разумения обошел меня стороной.
Но у меня нет выбора.
Ведь самое страшное, что может случиться с покоренным народом — это забвение. Жизнь на коленях и тяготы рабства способны повергнуть в уныние, но не способны отобрать у человека надежду. Даже самый изощренный враг не может поработить человеческую душу.
Но человек, забывший свое прошлое, попросту не знает, чего он лишился. Ему неведомо, кем он был, и поэтому он не понимает, насколько жалко и отвратительно его настоящее.
Мы забыли лица наших врагов, забыли о том, что они сделали с нами. И мы падаем перед ними на колени добровольно, и благодарим за благодеяния, которых они не совершали.
Я — один из немногих (единственный?), кто помнит. Я помнил об этом всегда, но лишь недавно смог понять. Я знал, не осознавая. Этот груз долгие годы обременял и отравлял меня, ведь я и есть отчасти то зло, о существовании которого позабыл мой собственный народ.
Ничто не могло меня заставить действовать. Всю жизнь мне было все равно. Когда орды с севера разорили мою страну, я прятался, затем бежал. Я думал о себе, не о человечестве. Когда серая болезнь пронеслась над моей второй родиной, я плакал над могилами моих новых (и теперь уже бывших) друзей, но сам остался невредим. Я думал о тех, кого потерял, не о человечестве. Когда взорвался древний реактор, я наблюдал, как моя первая жена умирала от облучения в страшных муках. Я отделался легкой лихорадкой. Я думал о моментах, которые нам не суждено было пережить. Я думал о детях, которых я не обрел. Мне было все равно, что станет с человечеством.
Прошло много лет.
И вот, неделю назад моя дочь спросила меня, можно ли достать с неба звезду, если подняться на очень высокую гору. Я не ответил ей. Не знал, что ответить.
Мне стало горько от того, что она никогда не доберется до звезд. И даже не потому, что мы больше не знаем, как преодолеть этот путь. Не потому, что наши исконные враги, которым мы поклоняемся и которых чтим, никогда нам этого не позволят. Мне стало горько от того, что мы забыли о том, что были хозяевами этих звезд. Мы забыли, что звезды — это мириады бесконечных миров, а не светящиеся огоньки на ночном небосводе.
Поэтому я взялся за перо.
Я закрываю глаза и сливаюсь с ними. Я не знаю, знают ли они об этом. Возможно, им просто все равно.
Я вижу то, что видели они. Я вижу перед собой руки. Это женские руки. Они похожи на человеческие, но я с трудом могу представить себе что-либо более звериное. Вокруг большой зал, по краям которого стоят спальные койки. Окон нет, только приоткрытая дверь, через которую видно решетчатую ограду и приземистые щуплые деревья. Они странно покачиваются на ветру. Кажется, что они не стоят на месте.
Руки держат маленький предмет, вырезанный из красного дерева, из которого торчит небольшой металлический выступ. Руки прикрепляют предмет к светящемуся экрану, и на нем появляются письмена древних, ровные ряды одинаковых букв.
Зверь читает. Я читаю вместе с ним.
И наношу на пергамент этот незатейливый текст, автор которого непременно наложил бы на себя руки, если бы он только мог представить себе последствия написанного им.