Лотерея чувств

27 марта

Четыре дня я не принималась за мой дневник. Не слишком-то усердно, учитывая то, что я его только начала. Получается не слишком утешительный баланс: один день писала, четыре — нет. Хотя обещала себе писать каждый день.

Четыре дня прошли по одному и тому же сценарию: с утра дорога на работу. Четыреста тридцать три шага по коридору от моей каюты до лифта. Шаги эти гулко металлически отдаются в пустоте. Те из моих соседей, которые работают сменами, обычно еще спят, а те, кто работают в офисах, еще не проснулись, у них рабочий день начинается чуть позже. В школу из наших кают, само собой, никто не идет — семейных тут нет, детей, соответственно, тоже. Есть несколько студентов, но у них пары тоже позже начинаются. Поэтому я обычно проделываю этот путь одна.

Подошвы магнитных ботинок отбрасывают бледно-красные зайчики на серый пол, когда нога находится в воздухе, и гаснут, сливаясь с темнотой, когда ударяются о металлическую поверхность, не позволяя мне слиться с беззаботной невесомостью. Клац, левой, темнота. Красный, правой, клац. И так четыреста тридцать три раза. Плюс минус.

Лифт поднимает меня на четыре уровня в совершенно иной мир. Когда двери с противоположной стороны открываются, в кабину проникает яркий свет, в котором летают детские крики. Они напоминают мне рой маленьких веселых птиц, которые щебечут о чем-то своем, птичьем. Нам их не понять, а им все равно, слушаем мы, или нет.

В последующие десять минут все эти птицы слетаются в мой класс, рассаживаются по своим жердочкам, и замолкают. Сзади меня загорается голограмма классной доски, и я начинаю рассказывать очевидные вещи. Доска сзади меня подкрепляет мои слова примерами, словно говоря “смотрите, как просто!” Некоторые слушают устало, без интереса. Им скучно. Другие удивленно переводят глаза с доски на меня, с меня друг на друга. “Очевидность” — это очень относительное понятие.

Вот хоть мы с Алисой. Сидели за одной партой, слушали одно и тоже. Она скучала, а я смотрела удивленно. Теперь для нее наш корабль — это логичное сплетение очевидных устройств, каждое из которых выполняет свою маленькую очевидную роль в этом большом и сложном целом. А для меня “Улисс” обладает не меньшим количеством волшебства, чем древнегреческие мифы. Он летит сквозь вселенную примерно по тому же принципу, по которому сирены заманивали мореходов в ловушку. Поэтому я разъясняю будущим поколениям иксы и игреки, и по глазам могу сказать, для кого “Улисс” так и останется неразрешимой загадкой.

— Катана Андреевна, — поднимает руку один из удивленных, хлопая глазами сквозь систему уравнений. — Можно вопрос?

— Конечно, — отвечаю. Приготовилась объяснять заново.

— А когда мы достигнем Юпитера, нам правда нельзя будет прогуляться по его поверхности? Хоть чуточку…

Тут понимаю, что не одна я мысленно уже живу этим моментом. Что никому сейчас нет дела ни до иксов, ни до игреков, и даже зет всем по барабану. Оставшуюся часть урока объясняю разницу между газовыми гигантами и землеподобными планетами. Удивленный уходит с урока заметно погрустневшим.

После уроков еще несколько часов в учительской, разговоры с коллегами о том, кто на корабле получил повышение, кто с кем спит или, наоборот, уже давно не спит, хотя должен был бы. О том, кто на кого не так посмотрел. О том, кто что сделал, забыв спросить разрешения у людей, которых он или она едва знают, заслужив этим опрометчивым поступком общественное порицание и презрение. В нашем маленьком дружном гадюшнике эти разговоры не утихают даже в контексте грядущего рандеву с Солнцем.

Ну и, вдоволь зарядившись положительной энергией, перемолов кости всем знакомым и незнакомым, обратно в свою каюту. В лифте вниз и четыреста тридцать три шага до файлов с домашними заданиями.

А когда рутина заканчивается, начинается ожидание. А у Алисы дел по горло. И поважнее романа Лидии Ивановны, старшей фермерши, с молодым практикантом в конце нашего коридора. Надо бы его, кстати, расспросить, при случае…

И так было четыре дня подряд. И вот вчера Алиса наконец-то пришла. Мне потребовался день на больничном чтобы переварить случившееся и только сейчас я села за дневник, чтобы вылить на его страницы всю мою обиду и весь мой страх перед будущим.

Вчера вечером Алиса наконец-то явилась после “смены”. Да, именно так это у нас теперь называется. Старый козел из соседней выгорцевал в коридор именно в тот момент, когда она стояла перед моей дверью, как будто он все эти дни сидел перед глазком. “Алисочка, как давно не видно-то тебя было, душенька! Конечно-конечно (причем именно так он это и выговаривает, через “ч”, аж зубы сводит), дела-то молодые! Романы, любовь! Ну что ж, и на дружбу времени надо оставить, конечно (приторный льстивый вкус сквозь уши изливается прямо в мозг, минуя рецепторы во рту)!” Знал бы он что о дружбе, и о любви, не сидел бы тут один в своей прокисшей паутине. Хотя и к лучшему, что не знает. Те, кто знают, давно бы поняли и капнули куда надо. Так что в чем-то мне с ним повезло. Во всех есть что-то положительное, даже в тех, в ком ничего положительного нет.

Алиса зашла. Стоит, руки в карманы, глаза в сторону, как не родная. У меня внутри все екнуло, а внизу живота напряглось в предвкушении. Единственные бабочки, которые у нас есть на корабле, находятся именно там. И в этот момент они начали неистово бить своими крыльями. “Алиска, наконец-то!” Я бросилась ее обнимать. Мои губы уткнулись в ее отвернутую щеку, а язык так и остался за зубами.

— Случилось чего?

— Нет. Вернее да. Катана, поговорить надо.

— Садись, проходи. На работе чего? Или этот твой из соседней, как его, Ленька, опять достает? Мой-то хоть и…

— В точку.

— Что в точку?

— Да все. В точку, и точка. Прости за каламбур. Мне двадцать пять через месяц, ты же знаешь.

— И?

— Что “и”? Сама не знаешь, как у нас на корабле дела делаются? Мне Ленька предложение сделал.

— А ты?

— Что я? Согласилась, куда деваться-то? Все лучше, чем лотерея.

— Но ведь мы же хотели… Собирались им все… Чтобы…

— Да чего собираться? Кто нас и слушать-то будет? Особенно сейчас, когда до рандеву с Солнцем несколько месяцев? Да и раньше бы не стали. Популяция — на первом месте, индивид — на втором. Сама не знаешь, что ли.

— И когда?

— Четыре дня назад.

— Ясно, значит с силами собиралась, чтобы сказать. Алиса, Алисочка, не надо, не делай этого, мы сможем!

— Извини. Пока.

— Но ведь мы же и дальше будем видеться?

— Видеться — да. Трахаться — вряд ли. Нас в семейный корпус переведут. Там все на виду.

Ушла. Из-за двери писклявый голос деда: “Ой, как скоро сегодня, девочки! Понимаю, дела-дела, времена-то какие!” Понимает он…

28 марта

Проплакалась. На работу не пошла. Вот дед вчера все понимал, а я вот совершенно не могу понять, как так устроен наш маленький мирок. И устроен ли он так был изначально, когда первое поколение колонистов покидало Землю. Улетали такие, преисполненные надежд, из-за каких-то своих неясных идеалов, обрекая поколения своих потомков вести сиротливое существование в одиночестве, без права на собственный выбор.

Тогда, на Земле, насколько я могу судить из исторических книг и фильмов, которые есть у нас борту, у людей тоже выбора было немного: дышать через противогаз в России или Америке — марки противогазов разные, модели разные, а воздух один и тот же, порченный. Да и марку противогаза сменить было не так просто, только подумал об этом, и уже враг народа. И дышишь себе уже без противогаза “свежим” воздухом где-нибудь на исправительных работах. По крайней мере в Америке. Про лагеря в России информации на корабле нет никакой. Хотя это, конечно, не подтверждение того, что их там не было.

Но вот в этом-то и вся соль: тогда люди могли рискнуть и сменить противогаз, если им так уж хотелось. Выиграть или проиграть, и проверить на своей шкуре, есть ли лагеря в Сибири. А у нас этот выбор забрали. У нас здесь только одна система на весь наш мирок. Нравится — повезло, не нравится — ну можешь, от силы, через шлюз и, покуда хватает кислорода в скафандре, насладиться пару часов свободой.

И правда у нас тоже ограничена и выверена, давно уже умершими цензорами. Ищи не ищи, а никаких крамольных “нелинейных” материалов на нашем корабле по определению быть не может. Мы знаем о прошлом лишь то, что нам захотели сказать наши предки. Нет, даже меньше — ведь передо мной было на этом корабле еще семь других поколений, которые с теми изначальными данными могли сделать все, что им заблагорассудится. Захотели — удалили, захотели — дописали. И выдали за слова предков.

Откуда он вообще этот устав об интересах популяции? С Земли? Или его какие-нибудь рьяные начальники уже здесь написали, в этих стенах, сидя в своих уютных каютах с гравитацией, и за “правду” выдали? А замуж по лотерее в двадцать пять, если не успел сам? Это тоже извращенцы на Земле придумали? Или все же мы сами сумели выделиться?

Алису я понимаю, но простить не могу. Простить ее хочу, но сдаваться я еще не готова. Я еще поборюсь. И с ней, и за нее. В чем-то она, конечно, права — через месяц, когда ей будет двадцать пять, нас слушать никто не будет. А по лотерее ей еще неизвестно кто достанется. Есть много вариантов похуже Леньки.

Одно меня успокаивает: она четыре дня ждала, прежде чем решиться. Значит стыдилась приходить. И нагрубила не со зла, а от боли. Значит любит.