Ночь на пляже

Наконец мы добрались до крепости, куда направлялся человек. Нужно было многое подготовить к его прибытию. Мы знали, что нужно делать, ведь мы читали про этот день. Мы обошли крепость стороной, в поисках того места, куда должен был пробраться человек. Броня крепости была выполнена на славу, но ничто, сотворенное людьми, не может противостоять безграничной контролируемой эволюции нашей природы.

Мы выпустили жуков, созданных нами специально для поглощения металлических сплавов, и указали им путь. Уже через пол часа в панцире крепости появилось отверстие. Мы заглянули внутрь и осмотрели комнату. Как мы и полагали, книги внутри не было. Книги, чье существование до сих пор непонятно даже нам, ведь она является вещью, никогда не сотворенной, не имеющей творца. Книга была у нас с собой. Из нее были заблаговременно вырваны страницы, описывающие конец истории Красного Полумесяца. Страницы, повествующие об истории, которой не суждено было случиться. Истории, которая могла бы случиться, если бы мы не замкнули временную петлю.

Теперь все нужное сделано, и нам остается только ждать появления человека. Он скоро появится. Мы ждем, мы вспоминаем.

Нам немного грустно от того, что мы были вынуждены расстаться с Кирой в конце ее жизни. Это могло бы избавить ее от ненужных страданий. Мы не желали ей страданий, ибо мы бесконечно благодарны ей. Мы, тем не менее, знаем о ее последних днях. Для нас, которые есть бес, эти дни кажутся бесцветными, ведь они предстают перед нами не в форме ярких воспоминаний, а лишь в форме ее предсмертных записок, в форме безликого текста.

“Зачем? Я смотрела на это единственное слово, написанное на экране блокнота добрые несколько часов, не решаясь написать что-то еще. Этим словом и так было все сказано, и ответ на этот однословный вопрос тоже был очевиден. И он звучал так: “Незачем”. В этих двух словах была вся моя жизнь, вся жизнь нашей колонии, вся история человечества.

Зачем я пишу это? Незачем, никто это никогда не прочитает. Но такова уж моя человеческая природа. Мы, люди, часто делаем что-то просто потому, что можем. Поэтому и я пишу. Потому что еще могу писать. Потому что мысли, записанные в блокноте, становятся материальны, осмыслены. А мне в этот момент очень не хватает смысла.

Когда эта гадкая кожа наконец отступила и выплюнула меня из своих склизких адских объятий, я упала на землю без сил, задыхаясь. Это было настолько неожиданно, что я испугалась едва ли не больше, когда она вдруг отпустила меня, чем когда она всосала меня в себя.

Я осмотрела свое тело. Оно было покрыто какой-то прозрачной липкой жидкостью и страшно зудело, как будто от тысяч мелких укусов. Но я могла двигаться. Когда я была внутри этой красной мерзости, я была уверена, что это существо переваривает меня заживо. Чего оно действительно хотело (если, конечно, оно могло хотеть), я вряд ли когда-то узнаю.

Я встала на ноги и приложилась к баллону. Армии уродов, загнавших меня сюда, не было видно. Тут и там что-то шевелилось, но они вдруг потеряли ко мне всякий интерес. Тут я поняла, что до сих пор стою рядом с пластом кожи, которая чуть не задушила меня, и из последних сил побрела прочь, как можно дальше от нее.

Сомнений быть не могло — все эти уроды намеренно гнали меня сюда. Что, если они питались переваренными останками жертв этой красной массы? Нет, не может быть. На этом острове кроме нас с Антоном некого было загонять в ловушку. Тогда зачем? Я не уверена, что хочу это знать.

Я вернулась к месту нашего крушения, к Алексу. Другого выхода у меня не было. Остров был гол, неприветлив. Единственная его часть, которая могла дать мне какое-то убежище была полностью покрыта этой красной массой. Ну что же, она была здесь раньше меня, в каком-то смысле у нее было право на эту землю, право на лучшую территорию, на важнейшие ресурсы.

Дела у Алекса были плохи. Когда я вернулась, он был погружен в беспокойный сон. Одного взгляда на его ногу мне хватило, чтобы понять, что рана его смертельна. Перелом был ужасен сам по себе, разорванная плоть гноились. Хуже того, она светилась неоновыми пятнами. Морские черви нашли идеальное место для своих личинок. Ногу надо было отнять. Но зачем? До ночи оставалось двое эталонных суток. Я пожалела, что рабочий пистолет канул в море вместе с Антоном.

Дальше был сон, в который я с радостью навалившейся на меня усталости провалилась с головой.

Дальше была грусть. От осознания того, что я умудряюсь спать, когда моей жизни остались считанные часы.

Дальше были активные, но тщетные попытки отвратить неотвратимое. Я пыталась соорудить деревянный каркас вокруг контейнера, установить генераторы так, чтобы пространство внутри него не превратилось в ледяной ад. Я сделала все, что могла. Этого явно недостаточно, я понимаю это.

Дальше была меланхолия. Я долго сидела и смотрела на бескрайнее море, теперь мирно шелестящее под тяжелым желтым небом. Я думала о своей жизни. О нашей колонии и ее будущем. О том, почему мы здесь. Зачем все это? Незачем.

Дальше было отчаяние. Я ходила по пляжу, рвала на себе волосы. Когда я в очередной раз вернулась к контейнеру, Алекс был уже мертв. Неоновые пятна светились еще ярче, личинки, по-видимому, прекрасно себя чувствовали. Я оттащила тело Алекса в сторону. Я плакала и выла, как загнанный зверь. Я закидала его тело камнями, пытаясь устроить какое-то подобие могилы. Зачем? Да незачем.

Дальше было смирение. Я прокрутила в голове все возможные и невозможные варианты своего спасения, варианты, при которых моя жизнь не закончилась бы с неминуемым наступлением ночи. Я поняла, что шансов у меня нет. Что спасательной экспедиции не будет. Что не будет теплого убежища. Что не будет меня.

Я гуляла по пляжу, упиваясь морским простором, наслаждаясь этим враждебным миром, который не то, чтобы не хотел меня, ему просто было безразлично мое существование. Этот мир, эта вселенная — они не были безжалостными хищниками, а я не была их жертвой. Вселенная, породившая бесчисленные миры, породившая живые существа, породившая меня, была просто бесстрастным наблюдателем. Вселенная была творцом, которому были безразличны свои творения. Беспокойство — это удел человека, вселенная бесчувственна. Наверное, это и хорошо. Если бы у вселенной был разум, если бы процессы, в ней протекающие, были результатом когнитивной мысли, кто знает, какие ужасы бы подстерегали нас. Божественный вселенский разум с неограниченными возможностями, действующий во имя своих желаний, — это, наверное, самое страшное, что можно себе представить.

Дальше была радость. Во время очередных блужданий по пляжу я вдруг увидела сумку, которую не заметила раньше. Она зацепилась лямкой за прибрежный камень, и висела над обрывом, почти незаметная с этой стороны. Судя по содержимому, она принадлежала помощнику нашего капитана, Диме. В ней, по большому счету, были лишь какие-то личные мелочи, нужные или важные только для него самого. Но этот самый электронный блокнот, на котором я пишу эти строки, оказался приятным сюрпризом.

И вот теперь я сижу рядом с контейнером, которому суждено стать и моим гробом, и пишу эти строки. Зачем? Да незачем.

Чувствуется приближение ночи. Еще не то, чтобы холодно, но уже становится свежо.

Эти строки я пишу позднее, через несколько часов (день?). Меня трясет. Мышцы вокруг моей шеи дергаются, плечи содрогаются. Конец близко. Мне одновременно смешно и грустно, так как я узнала детали об основании нашей колонии, которые не знала раньше. Благими намерениями вымощена дорога в ад.

Мои руки покалывает. Я до последнего сидела снаружи, мне претит идея провести свои последние часы взаперти. Но я не выдержала. Я зашла обратно в контейнер. Генераторы гудят, производя тусклый свет. От них веет теплом. Как я ни старалась заделать щель в искореженной двери, через нее свистит холодный воздух. Слишком холодный. Контейнер остывает очень быстро.

Мои мысли становятся плавными, тягучими, словно та красная кожа. Чтобы привести их в порядок, я продолжаю писать. Это, наверное, единственный мой ответ на вопрос “Зачем?”, который имеет смысл.

Когда я закончила первую запись, я уже хотела выключить блокнот, но тут мое внимание привлекла папка под названием “моя родословная”. Я открыла ее. Зачем? Да незачем. Что может быть интереснее чужой жизни в последние часы своей собственной? К своему удивлению я увидела, что Димина родословная уходила в космическую эру, и дальше — в земную. Почти все мы знали наших космических предков, но обычно лишь поименно, и не дальше поколения, создавшего колонию. Димино древо проходило через весь полет и уходило в незапамятные времена на несколько земных поколений.

Я прокрутила схематичный граф с его предками. Почти все они были с фотографиями, рядом с которыми были иконки с файлами, которые содержали краткое описание их жизней.

На границе колонизаторской и космической эры мое внимание привлек большой узел, в котором вместо двух фото было сразу три. Я прочитала подписи: Катана Краснова, Алиса Старовойтова (Строганова), Леонид Старовойтов. Леонид и Алиса были помечены как биологические родители единственного сына, Алиса и Катана — как семья, его воспитавшая. Их сын приходился Диме дедом.

Я никогда не знала, что Дима был потомком основателей нашей колонии, про которых мы учили в школе. Диму я знала поверхностно, но могу предположить, что он никогда не бахвалился таким родством.

Рядом с портретом Катаны было дополнительное вложение, озаглавленное “Дневник”. Я никогда не слышала, чтобы она вела дневник. По крайней мере в школе мы его не проходили. Учитывая то, что документы той эпохи действительно немногочисленны, семья Димы видимо решила его не обнародовать… Ну что ж, Дима, извини. Секрет твоей семьи теперь и в моей памяти. Не серчай, Дима. Это ненадолго. Никто его больше никогда не узнает.

Мне страшно. Какая странная буква, “ш”. БольШая. Как забор, из… а, этих, колышков. Дверь. Холод. Холодверь, ты мне не верь. А за дверью я. Это вся семья моя. Ха. Нас уже двое. Меня. Мы”.

Дальше события того дня мы снова помним. Мы закончили первого из нас, который был создан по подобию человека. По подобию Киры. Мы усовершенствовали ее биокоды генами морских червей, способных противостоять чрезмерному холоду. Это было так приятно, создавать осознанно, а не случайным образом, как раньше.

Мы, которые были первым прототипом, нашли Киру. Мы знали, что был еще один выживший. Мы пришли за ним, за его мыслями. Вместо этого мы увидели Киру, которая выбежала навстречу нам с электронным блокнотом в руке. Она бросила его на землю, что-то крича. Что-то бессмысленное. Что-то про нас.

Потом про то, что ей жарко. Она бегала по пляжу, срывая с себя одежду, пока не осталась совсем голая. Мы двинулись к ней. Она смеялась и продолжала что-то кричать. А потом прыгнула в море. Больше мы никогда не видели Киру. Но она навсегда останется с нами.

В тот момент с нами случилось еще одно откровение. Та из нас, которая была первым прототипом, созданным по подобию Киры, подняла с земли электронный блокнот. Она начала читать. Не успев до конца осмыслить природу мысли, не успев до конца осознать тот факт, что мы могли копировать человеческие нейроны, встраивая их в наши собственные цепочки, мы тут же поняли, что могли впитывать людские знания, даже не впитывая других людей. Мы читали и читали. Нам было мало, мы хотели еще. Наш божественный разум просыпался из младенческой колыбели и обретал форму.

Человек появился перед крепостью. Настал момент финального акта.